“Мы мало умеем поддерживать сочувствием и уважением тех немногих, действительно замечательных деятелей, на которых так скупа наша судьба. Мы смотрим обыкновенно на их усилия, труд и самоотвержение с безучастным и ленивым любопытством” (Н. А. Некрасов).
Немецкий врач, проживший в России практически всю жизнь, вошел в российскую историю как выдающийся гуманист, врач-исследователь, организатор здравоохранения, филантроп. За почти полувековое жертвенное служение обездоленным людям в России русский народ прозвал его «Святым доктором» и «Божьим человеком». Федору Петровичу Гаазу принадлежат слова: «Спешите делать добро!»
Фридрих Иосиф Гааз (1780 – 1853) родился в городе Мюнстерейфеле близ Кельна, в небогатой и многодетной семье аптекаря. Закончив в Кельне католическую церковную школу, а затем прослушав курсы физики и философии в Йенском университете, Гааз поехал в Геттинген, где получил медицинское образование. Далее, в Вене он познакомился с русским дипломатом князем Репиным, который и убедил его поехать в Россию.
В 1802 году Гааз поселился в Москве, быстро приобретая известность и практику. Со временем он хорошо овладел русским языком, назвался Федором Петровичем и стал считать Россию своим «вторым отечеством». Назначенный в 1807 году главным врачом Павловской больницы, Гааз в свободное время лечил больных в богадельнях, приютах, за что и был награжден Владимирским крестом IV cтепени. В период Отечественной войны 1812 года Гааз без колебаний отправился в действующую армию для организации медицинского обеспечения русских воинов, вместе с которыми и дошел до Парижа.
По возвращении в Москву он занимался частной практикой, став одним из известнейших врачей. Он приобрел дом в Москве и подмосковное имение с суконной фабрикой, где вел спокойную жизнь обеспеченного, благополучного человека.
Казалось бы, у него было все для полного счастья. Гааз был молод, богат, талантлив, в большом почете, но его сердце искало большего простора для деятельности и вскоре нашло. Больные ведь были не только в богатых палатах.
Гааз подумал и о них. Он назначил часы бесплатного приема, и больные пошли к нему толпами. Назначенные часы приема оканчивались, а очередь из вновь прибывших больных ожидала своего часа. Приходилось удлинять бесплатный прием. Кроме того, выяснилось, что у приходивших больных дома оставались такие страждущие, которые не могли подняться с постели. К ним надо было ехать самому. На посещение обеспеченных пациентов времени оставалось все меньше. Наконец Гааз решил: «Богатые за плату, всегда найдут себе хороших врачей, а к моим беднякам никто не идет; они от меня ждут помощи, разве я смею им отказать?»
Жизнь его круто изменилась в 1827 году, когда сорокасемилетний Гааз вошел в число членов учрежденного «тюремного комитета». Гааз стал хлопотать о том, чтобы больные могли иметь приличные условия содержания, и ему выделили помещение при полиции, которое в дальнейшем получило название «Гаазовской больницы». В эту больницу помещали и заболевших арестантов. К ним Гааз относился с особой любовью, как к людям больным и телом, и душой. Он видел, что все они измучены, изломаны жизнью, в них забито всякое доброе чувство, что они ожесточены равнодушием окружающих к их участи, и он сердечно их жалел. Он понимал, что и они люди, что и у них есть совесть и искра Божия. Но все это было так далеко, завалено сором и грязью жизни, что могло казаться, будто тут Бога и Божьего никогда не найдешь. Поэтому Гааз старался любовью, нежным уходом, братской заботой оживить человеческие чувства в этих осужденных. Он рассуждал про себя: если доктору приятно бывает выходить тяжелобольного, приговоренного к смерти, как приятнее должно быть оживление человека духовно?
В ту пору обращение с арестантами было грубое, жестокое, подчас бесчеловечное. Кандалы и плети были обычным уделом опасных преступников. Тюрьма была каким-то адом, где арестанты томились в тяжелых муках за свой грех. С заключенными обращались ужасно, от чего они становились еще более жестокими. Особенно была тяжела участь каторжных. Их кандалами приковывали по восемь-десять человек к одному железному пруту, и так всю дорогу от Москвы до Сибири, по «Владимирке» гнали от этапа до этапа. Слабый ли был прикован вместе с другими или больной, он должен был поспевать за товарищами по пруту. При этом кандальные кольца, надетые прямо на голое тело, натирали кожу, разъедали мясо до кости, а в лютые сибирские морозы, настывшее железо примерзало к ранам. Гааз, узнавши, пришел в ужас: он вступил в только что основанный комитет попечительства о тюрьмах и стал бывать при каждой отправке в Сибирь новых партий ссыльных. Он настойчиво добивался отмены прута: «Они и так закованы в кандалы, зачем без нужды еще увеличивать страдания несчастных?»
Прут отменили. Федор Петрович возбудил новое ходатайство, чтобы кандальные кольца внутри оббивались кожей. Сделали подкандальники. Гааз хлопотал о новом. Кандалы были по 5 – 6 фунтов весом (1 фунт равен 409 г). Нести арестанту всю дорогу на себе 6 фунтов на руках и 7 фунтов на ногах было очень тяжело. Гааз просил уменьшить вес кандалы до 3, – 3,5 фунтов. Постоянные ходатайства Гааза начинали надоедать тюремному комитету.
– Вы Федор Петрович, нянчитесь с каторжными, словно с малыми детьми, – говорили ему. – Вы забываете, что они преступники, осуждены за злодеяния.
– Не нам судить их, – отвечал Гааз, – они уже осуждены, наше дело помнить, что и они тоже люди, что слезы и у них, как и у всех горьки, что это – наши несчастные меньшие братья, которым мы обязаны помочь. Все они, конечно, сделали много зла, но учил ли их кто-нибудь, когда-нибудь в жизни добру? Все они злы и преступны, но как, же можно требовать от них доброты, если у нас самих нет жалости к ним? Они преступники перед законом, а перед нами они жалкие, глубоко несчастные люди.
Рассказывают, что однажды к Гаазу приехал генерал-губернатор Москвы князь Голицын, человек добрый и благородный. Однажды он проходил через одну комнату в другую, услышал какой-то лязг и звон, открыл дверь и увидел: Гааз, в кандалах, бледный и измученный, ходит вокруг стен и что-то считает про себя.
– Что вы делаете, Федор Петрович?
– Простите, ваше сиятельство, – говорит Гааз, – я высчитал, сколько раз мне надо обойти мою комнату, чтобы пройти расстояние, равное арестантскому переходу, и теперь испытываю на себе, легко ли сделать дневной путь в шестифунтовых кандалах.
Князь был тронут до слез этой картиной. Вес кандалов был облегчен. Арестанты прозвали новые кандалы «Гаазовскими».
Федор Петрович добился места главного доктора в тюрьмах, и с тех пор ни одна партия каторжных не уходила в Сибирь без дружеских забот о них Гааза. Арестанты всей России знали о «своем» докторе. Прощаясь где-нибудь в Смоленске или Курске, с отправляемыми в Москву для пересылки в Сибирь каторжными, оставшиеся арестанты говорили: «Ничего, там, в Москве доктор Гааз поможет тебе».
Федор Петрович следовал за каждым движением души осужденных, часами беседовал с ними. Сторожил каждый проблеск раскаяния. Он утешал тоскующих, ободрял павших духом, старался внести хоть искру света в это мрачное царство обездоленных.
Во время посещения государем Николаем Павловичем Московского тюремного замка недоброжелатели Гааза указали императору на старика 70 лет, приговоренного к ссылке в Сибирь, которого Гааз не выпускал из больницы. Гааз был тут. Государь знал его лично, обратился к нему и строго спросил:
– Что это значит?
– Простите, государь! – упал на колени Федор Петрович.
Государь смутился.
– Встань! Я не сержусь. Встань, Федор Петрович.
– Не меня, старика простите! – говорил все же стоя на коленях Гааз. – Я за старика прошу. Ему недолго и жить осталось. Он беглый: всю жизнь его ловили, гоняли по тюрьмам, травили, как волка. Дозвольте, Ваше Величество, ему хоть умереть спокойно здесь в больнице, а не в дороге по этапу.
Государь поднял Гааза, задумался и сказал:
– На твоей совести…. Пусть остается!
Для облегчения участи своих несчастных Федор Петрович не останавливался ни перед чем. Из-за арестантов у него вышло крупное столкновение со знаменитым и сильным Московским митрополитом Филаретом.
Властному митрополиту наскучили постоянные ходатайства Гааза за невинно осужденных, иногда, правда, и недостаточно проверенные, и он однажды резко заметил:
– Что вы, Федор Петрович, все о невинно осужденных говорите? Таких нет. Если человек осужден, значит, за дело, того заслужил.
Гааз с каким-то надтреснутым, словно до боли сдавленным голосом сказал ему в ответ:
– Владыка, а Христа вы забыли? Он тоже был осужден!
Все смутились, Филарет поник головой. Две минуты прошли в томительном общем молчании. Наконец Митрополит встал:
– Нет, Федор Петрович! Когда я говорил необдуманные слова, не я забыл о Христе, а Христос оставил меня.
Вся жизнь Гааза была отдана этим несчастным. Незадолго до смерти, в одной из Московских больниц он нашел одиннадцатилетнюю девочку, страдавшую редкой, но ужасной болезнью – водяным раком на лице. Болезнь быстро распространялась, за 4 дня уничтожила половину лица. Муки были нестерпимы, и главное, от гниющего заживо тела шло такое зловоние, что ни фельдшер, ни доктор, ни даже горем убитая мать – не могли быть более 2 – 3 минут в комнате. Один только Гааз до самой кончины девочки просиживал у ее постели по три часа, обнимал ее и целовал, утешал.
Федору Петровичу исполнилось семьдесят. Продав свой дом, он вложил все сбережения в строительство больницы. По сути это было первое учреждение скорой медицинской помощи в России.
В августе 1853 года Федор Петрович заболел. Домой возвратился поздно. А утром Гааза не стало. Остановилось безмерной доброты сердце врача-подвижника. Безмолвно покоилась на столе рукопись с удивительными словами: “Спешите делать добро”.
Он умер в полной нищете. В его квартире была лишь старая мебель и подзорная труба: его и хоронили на полицейский счет, но наследство, оставленное им, громадно, это наследство – добро, неистощимая христианская любовь ко всем страждущим и обездоленным.
«Торопитесь делать добро! – говорил Федор Петрович. – Умейте прощать, желайте примирения, побеждайте зло добром. Не стесняйтесь малым размером помощи. Пусть она выразится подачей стакана воды, дружеским приветом, словом утешения, сочувствия, сострадания, и то – хорошо. Старайтесь поднять упавшего, смягчить озлобленного. Любовь и сострадание живут в сердце каждого! Я не хочу, не могу думать, чтобы можно было людям сознательно причинять страдания. «Не ведают, что творят» – эти трогательные слова смягчают вину одним, несут утешение другим…. Вот почему надо быть, прежде всего, снисходительным. Способность к снисхождению не есть добродетель, это просто справедливость».
Постоянная и нежная любовь Гааза к обездоленным, его речи, даже на каторжников – грубых, закоренелых – производили глубокое, неотразимое впечатление. Федор Петрович сходил в этот тюремный, кромешный ад, как ангел Божий, и каторжники его светлый образ несли с собой в Сибирь, в рудники.
Гааз был убежден, что между преступлением, несчастьем и болезнью есть тесная связь, поэтому к виновному не нужно применять напрасной жестокости, к несчастному должно проявить сострадание.
На Введенском кладбище в Москве – жители окрестных улиц называют его еще по-старому, Немецким – есть могила: темно-серый камень с темно-серым крестом, черная ограда; чугунные стояки-колонки, темные прутья, а поверх них свисают кандалы – цепи с широкими наручниками и “накожниками”. На камне выбито: 1780 – 1853 и несколько строк по латыни. Слова из Евангелия по-русски звучат так: “Блаженны рабы те, которых господин, пришедши, найдет бодрствующими; истинно говорю вам, он препояшется и посадит их и, подходя, станет служить им” (Луки 12:37).
Уже более ста лет во все времена года на этой могиле лежат цветы, живые, матерчатые и бумажные, иногда пышные букеты, чаще скромные пучки ландышей, ромашек или просто одна гвоздика, тюльпан… Каким же должен был быть этот человек, если память о нем жива и поныне?
Подготовила И. Слесарева
